Что ж, такая постановка вопроса подсказывала Меркулову и машинально жующему бутерброд с сыром Турецкому некоторые специфические особенности возникновения богатейшей живописной коллекции Константиниди. Намекала она также и на причину почти пятнадцатилетнего, но таким драматическим образом оборвавшегося брака между сыном Богданова и более старшей по возрасту дочерью Константиниди.

— И надо искать не страсти, — усмехнулся Саша, — а одну лишь выгоду…

— Можешь себе это тоже зарубить… — пробурчал Меркулов. — Но теперь тебе должно быть ясно, что конкретно следует искать в Эрмитаже в связи с этой немецкой папкой.

— Ну конечно. — Турецкий по-свойски закурил в кабинете зама генерального. Костя только с завистью посмотрел на него, но попросить не решился, все равно ведь не даст, курить Косте врачи категорически запретили, — Теперь же, как мы знаем из газет, началась кампания за возвращение в европейские страны вывезенных у них немцами художественных ценностей. А мы вот немцам Дрезденку отдали, но, как выясняется, далеко не всю. Собираемся возвращать или нет, это опять-таки вопрос большой политики. Но пресса каждый факт подхватывает и обсасывает до косточки. И всюду нам плюют в физиономию. Будто не Гитлер на нас напал, а мы на него. Костя, конечно, все это банально до ужаса, но вот лично для себя я, к примеру, не знаю, как решить этот вопрос: отдавать или нет? Но, с другой стороны, если мы картины не выставляем в музеях открыто, если они гниют в запасниках или их разворовывают, как, к примеру, нашу с тобой папочку, да, если мы ведем себя как варвары, может, правда, лучше отдать? Пусть хоть другие любуются, если мы разучились!

— Ты не горячись, — постарался охладить его Меркулов. — Я вынужден сейчас тебе сознаться, что, к сожалению, к величайшему моему сожалению, Саня, как это ни плохо, но понимаю опасения этого чинуши из Федеральной службы. Увы. Мы слишком быстро и совсем без всякого соблюдения меры пооткрывали многое такое, что следовало делать обязательно, но с умом. Поэтому давай и эту проблему будем решать всенепременно, но делать все это, думая не только о прошлом, но и о будущем… А засим — будь здоров. Я там все нужные документы подписал, забирай и катись в Ленинград… То есть в Питер. Эрмитаж узришь!.. — мечтательно сказал он.

— Может, поменяемся? — небрежно предложил Турецкий.

— Ну тебя к шутам, — обреченно усмехнулся Костя. — Остряк-самоучка…

Грязнов вез всю компанию на Ленинградский вокзал. Нина сидела, естественно, впереди. Голова Карины мирно покоилась на плече у Турецкого, ладонь — на его колене.

— А хочешь, — неожиданно спросила она, — я поеду вместе с тобой?

— Чего это ты вдруг?

— Снимем хороший номер, я за тобой ухаживать буду, кормить. Днем ты будешь работать, а вечерами погуляем по городу. Я тоже Эрмитаж ни разу не видела, да и вряд ли при такой жизни увижу. Сашенька?

— Ты знаешь, как это называется? — сделав суровое лицо, спросил он.

— Называется, что я тебя люблю.

— Нет, это называется моральное разложение. И за это меня надо немедленно гнать в три шеи из органов славной прокуратуры.

— Батюшки! — фыркнула она. — Скажите какие дела! — И хитро поглядела на него снизу вверх. — А за то, чем мы занимались до сих пор — не надо? Они не будут на тебя в претензии?

— Знаешь, — засмеялся Турецкий, — сам нахал, о Грязнове и говорить не приходится, но чтоб до такой степени!

— Чем вам Грязнов мешает? — спросил Слава. — Вот высажу, пешком пойдете…

Саша уезжал вторым поездом, «Красной стрелой». Карина погрустнела, и это было понятно, так бы поступил всякий, кого не взяли в путешествие, которое при желании можно было бы назвать как угодно. Турецкий уже сомневался, правильно ли сделал, что отказал ей, да еще не в самой лучшей форме, хоть и шутливой. А девушка целенаправленно и очень четко ведет свою линию. А где же моя-то линия? Ну почему я иногда бываю таким слабовольным дураком?..

Объявили пятиминутную готовность. Карина достала из сумочки фляжку Смирновской водки и протянула Турецкому.

— На, когда откроешь, вспомни меня. А я сейчас поеду к ним и напьюсь с горя.

— Крепись, Кариша, — изобразив мужественного героя и победоносно оглядев окрестности, изрек Турецкий. — Нам предстоят большие испытания, и еще ни одна живая душа не знает, к чему мы все придем в конечном счете.

— Молодец! — заявила Нина. — Грязнов, ну почему ты так не умеешь?

Тот лишь пожал плечами, а потом, взглянув на свои часы, сказал:

— Все. Через пять минут будет ровно неделя, как началось это наше препохабное дело.

Поезд тронулся. Турецкий, стремительно обняв всех сразу и каждого отдельно, чмокнул Карину в нос и прыгнул в тамбур. Три вскинутые руки отсалютовали его отъезду. Радио играло какой-то весьма хриплый марш. Кончалась среда, 19 июля 1995 года.

52

Директор Государственного Эрмитажа находился в длительной зарубежной командировке на Восточном побережье Соединенных Штатов, и ожидали его не ранее чем через две недели. Поэтому Турецкого принимало другое ответственное лицо. Это была, вероятно, красивая в прошлом, но теперь несколько погрузневшая, крупная дама с ухоженным телом, которым она несомненно гордилась. Разговаривая с московским следователем, да еще старшим, да еще по особо важным делам, она, видимо привычно, кокетничая, подавала то пышной, не растратившей силы грудью, то покачивала мощным упругим бедром, то поводила далеко не лебединой шеей, словом, всячески старалась «произвести достойное впечатление». Узнав о цели командировки, немного пригасла, хотя и пообещала возможную помощь в расследовании столь серьезного дела. Одновременно поинтересовалась, где остановился московский гость, а узнав, что он прямо с поезда, немедленно предложила свою помощь в устройстве. Она могла бы позвонить куда надо, чай, Эрмитаж еще пользуется в северной столице некоторыми привилегиями. И вскоре Турецкий убедился, что занимается она в музее никак не искусствоведческими проблемами, а исключительно приемами зарубежных делегаций и обеспечением их всем необходимым для приятного времяпрепровождения. Ее круглое и полное лицо с заметно пробивающимися над верхней губой усиками выражало ее исключительное внимание к собеседнику, а пухлые пальцы в перстнях машинально поправляли на коленях длинное платье с разрезами до середины бедра, невзначай открывая Турецкому призывно сверкающие круглые колени. «Да, — усмехнулся про себя Турецкий, — всякая Божья тварь любви хочет…» Однако пора было с этим кончать, точнее начинать работу, а представление заканчивать.

Турецкий сказал, что его интересуют в первую очередь те сотрудники музея, которые в послевоенные годы занимались фондами. Вероника Моисеевна, которая и в самом деле отвечала за связи со средствами массовой информации, тут совсем скисла. Из чего Турецкий сделал вывод, что лицо она в музее, мягко выражаясь, случайное. Но, может, кому-то она действительно тут нужна. Не станем вдаваться в тонкости. С горем пополам — того нет на месте, этот в отпуске, а та на совещании в Москве — ему удалось наконец выяснить, с кем конкретно можно иметь дело.

Иван Иванович Перфильев, пожалуй, на сегодня старейший работник Эрмитажа, был единственным, кто помнил служивших здесь в прежние годы, отлично разбирался в западном искусстве, поскольку возглавлял отдел западно-европейского искусства девятнадцатого века. Узкой его специализацией были импрессионизм и постимпрессионизм, французская живопись конца прошлого— начала нашего века.

Вероника Моисеевна тут же снабдила Турецкого грудой всевозможных буклетов — ярких и праздничных, почти торжественно преподнесла в подарок — явно из представительского фонда— прекрасно исполненную и напечатанную в Финляндии книгу об Эрмитаже, в составлении и выпуске которой сама принимала активное участие, о чем написано… вот, на обороте титула, как изволите видеть, директор, совет, а вот и ее фамилия. Турецкий оказался на высоте.